Неповторимость – трагичная правда жизни. В этой же правде сочетаются и горечь безвозвратности, и счастье перемен, радость движения вперед, не по кругу; предчувствие вечности, знак Жизни.
Правда неповторимости вынуждает нас к предельной ответственности за все, что мы выбираем, за то, что создаем, за конечный итог жизни. За соблазнительными идеями вечного возвращения, перевоплощения, игры и переигрывания поджидает ужас блуждания внутри порочного круга, утраты человеческой уникальности и свободы, забвения себя в природной стихии.
В отличие от многих восточных религий, представляющих жизнь в виде постоянных перерождений, христианство утвердило единственность жизни, ее конечность, подсудность, подотчетность Богу. «Человекам положено однажды умереть, а потом суд» (Евр.9:27), — эти апостольские слова лаконично передают и страх, и надежду, связанные с неповторимостью.
Человек испытывает страх, зная, что жизнь будет взвешиваться, оцениваться, судиться Богом. Каждый переживает недостойность, греховность, стыд, вину перед лицом Божьего судилища. Но в конечности земной жизни – и радость избавления от нее, торжество новой жизни, трепет встречи с Богом, надежда на Его милость и будущее с Ним.
Христианство продолжило ветхозаветную традицию мыслить человека уязвимым, хрупким, преходящим, смертным перед лицом Вечного Бога; но придало этому пониманию жизнеутверждающий характер, осветило тень смертную, преодолело смертность человека Воскресением к новой жизни.
Обреченность, приговоренность человека к смерти признается, а затем отменяется победой Христовой. Внутри земной, временной, человеческой жизни присутствует, «живет» и зреет смерть. Смерть – в человеке, жизнь – в Боге. «Ибо Он знает состав наш, помнит, что мы — персть. Дни человека — как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его. Милость же Господня от века и до века к боящимся Его, и правда Его на сынах сынов, хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их» Пс.102:14–18).
Жизнь человека – неповторима и невозобновима, как и все ее радости, все события, все периоды. Человек проходит и уходит, лишь Божья милость длится, точнее, пребывает, а пребывая, обновляется. В жизни природы все отцветает и умирает, лишь по Благости Божьей приходит весна, возобновление жизни. Так и в жизни человека смерть является естественным итогом, лишь Бог в силе возобновить прерванную, исчерпанную природную жизнь, дать новое рождение в Жизнь вечную.
Библейской традиции чужда торжественная наивность античных идеалистов, перепетая Пушкиным: «Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит» («Я памятник воздвиг нерукотворный…»). Душа не способна пережить тело и тленья избежать, так как не содержит жизнь в себе, не является источником жизни. Все распадается, все рано или поздно гибнет; жизнь заканчивается, иссякает.
Вечная жизнь, возобновляемая милость Божья соседствуют с временной, смертной жизнью человека. Вторая мучается недостижимостью первой, мечтает, бунтует, страдает по ней.
Утверждение о конечности человека, единичности его земной жизни, подсудности Богу, вызывало и вызывает несогласие у тех, кто, не веря в Бога и жизнь вечную, хочет продлить до бесконечности свою земную жизнь в «заветной лире», «памятнике нерукотворном», «благодарных потомках», «исторической памяти» и проч.
Примечательно, что библейский моралист Экклесиаст исповедовал не повторяемость жизни, а повторяемость смерти, предрешенность всего. «Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» (Еккл.1:7). «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Еккл.1:9).
Насколько ясна эта предопределенность к смерти, к повторению цикла рождения-смерти, настолько неясной, таинственной остается то, что до поры скрывается за пределами такого циклизма: «Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?“ (Еккл.6:12); Сердце мудрого знает и время и устав; потому что для всякой вещи есть свое время и устав; а человеку великое зло от того, что он не знает, что будет; и как это будет — кто скажет ему? Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе» (Еккл.8:5–8).
Экклесиаст-пессимист, утверждающий смертность человека, оказывается, по совместительству, и оптимистом, поскольку верит в вечность духа: «Возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его» (Еккл.12:7). Такая жизнь, оставляющая прах на земле и продолжающаяся в духе, выглядит предпочтительнее вечного возвращения в бренное тело и повторения того же цикла.
Согласно Сократу-оптимисту, возвращение «повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени» («Федон»). Поэтому умирающий Сократ не печалится, зная, что спустя какое-то время снова встретится с друзьями, будет разговаривать и пировать, а потом… будет снова приговорен к смерти.
Мудрец Экклесиаст утверждает однократность и временность жизни, неизбежность смерти, но при этом и после этого – вечную жизнь. Мудрец Сократ утверждает многократность, повторяемость и вечность жизни, каждый сеанс которой будет заканчиваться смертью.
Повторяемая земная жизнь означает смерть без конца. Смертность земной жизни означает жизнь без конца.
Жизнь «здесь и сейчас» – блуждание вокруг смерти. Жизнь в Боге – выход из круга смертельной повторяемости.
Жизнь земная прекрасна, о ней даже Бог сказал «Хорошо весьма» (Быт. 1:31). Но в Его отсутствии в ней пропадает цель, пустее смысл. С утратой Бога в человеческой жизни уходит подлинность и на ее место приходит повторимость. «Переход количества в качество» — это все, во что осталось верить, будто максимум денег, любовных связей, информации, власти вернет довольство, любовь, мудрость, достоинство.
В этом смысле известная есенинская «повторимость» звучит болезненно, вовсе не радостно. Улыбка повторимости тускнеет и заканчивается мечтой о незабвенности неповторимого. Сперва – разумно-банальное: «Я говорю на каждый миг, Что все на свете повторимо. Не все ль равно — придет другой…», но затем прорезается протест против повтора и сокровенное желание сохранить уникальность чувств, отношений, жизни: «Любимая с другим любимым, Быть может, вспомнит обо мне Как о цветке неповторимом» («Цветы мне говорят прощай»).
Трагизм бытия связан с ощущением, что «я», «моя песня», «моя любимая» — неповторимы, предназначены только друг другу. Неповторимость трагична, а повторимость – абсурдна. В этой страшной повторимости «того же», в неспособности изменить свою жизнь, выйти за пределы свой греховной «функции», найти в обезбоженной жизни смысл, нужно искать причины эпидемий суицидов, депрессий, равнодушия.
Абсурдом «того же» заражена современная культура. Об – «вечное возвращение», страшное «откровение» больного гения Ницше, отражающего нонсенс мира, потерявшего Бога и обреченного вращаться вокруг себя же.
Модные ныне идеи реинкарнации выражают ту же болезнь человека, лишенного внешней абсолютной цели, пытающегося совместить неизбежность смерти с неизбежностью жизни. В поисках новизны сознание повторяет жизнь с незначительными вариациями. Но вне связи с Богом вечность человека, бесконечность его обезбоженной жизни, окажется адом.
Таким же адом может стать и виртуальная реальность, в которой смерть отменяется, а жизнь повторяется в каждой новой игре, в каждом новом аккаунте.
Человек хочет сделать свою временную, конечную, смертную жизнь – бессмертной. Все попытки продлить жизнь временную в жизнь безвременную, вечную, были и будут неудачными. Но то, что не принадлежит человеку, дается, дарится ему Богом. Если свою жизнь нельзя переиграть, сделать лучше со второй или третьей попытки; если нельзя родиться вновь и прожить достойнее; если все неизбежно закончится смертью и судом; то почему бы не прожить эту единственную земную жизнь ответственно; почему бы не принять бессмертие, которым мы не обладаем, из рук Божьих; почему бы не отказаться от попыток увековечить и без того надоевшую, опостылевшую жизнь, ради жизни новой, жизни вечной, жизни с Богом?
Он творит все новое (Откр. 21:5), Он не повторяется. А мы? Не есть ли наш повтор – спор с Его новизной? Неужели наша жизнь настолько совершенна, настолько счастлива, чтобы повторяться до бесконечности? Неужели ради нее мы готовы упорно отвергать вечную жизнь с Богом, полную новизны и открытую в бесконечность? Не страшно ли жить «все так же», повторять до бесконечности тот же грех, погружаться все глубже в бессмысленность? Здравый смысл и голос сердца требуют разрыва с «тем же» и выхода в новое.
Неповторимость этой жизни – предвестник Жизни новой. Конечность, исчислимость лет освобождает бесконечность духа. У порога смерти – плач, за порогом – торжество вечной Жизни. Эта жизнь должна закончиться, чтобы мы стали частью нового творения, «нового неба и новой земли, на которых обитает Правда» (2 Петр 3:13).
Михаил Черенков
